ДЕВИЧЬЕ ЖИВОПИСНОЕ
Художника Константина Коровина (1861-1939) ведь все помнят?
Ученик художников Поленова и Саврасова, друг-приятель художника Валентина Серова, знакомец французских импрессионистов, покупатель земли у Саввы Морозова (часть которой потом перепродал Фёдору Шаляпину) - по совету наркома Луначарского он своевременно эмигрировал в 1923 в любимый Париж и тем добавил себе изрядно лет жизни...
...а до того пожил в Советской России: об этом периоде Константин Алексеевич, человек уже немолодой и мудрый, оставил преинтересные дневниковые записи, которые Дева предлагает своим читателям.
Как сказал бы один Вождь Народов, очень своевременная книжка 😊
* * *
Один взволнованный человек говорил мне, что надо всё уничтожить и все сжечь. А потом всё построить заново.
- Как, - спросил я, - и дома все сжечь?
- Конечно, и дома.
- А где же вы будете жить, пока построят новые?
- В земле, - ответил он без запинки.
Странно тоже, что в бунте бунтующие были враждебны ко всему, а особенно к хозяину, купцу, барину, и в то же время сами тут же торговали и хотели походить на хозяина, купца и одеться барином.
Один коммунист, Иван из совхоза, увидел у меня маленькую коробочку жестяную из-под кнопок. Она была покрыта жёлтым лаком, блестела. Он взял её в руки и сказал:
- А все вы и посейчас лучше нашего живёте.
- Но почему? - спросил я. - Ты видишь, Иван, я тоже овёс ем толченый, как лошадь. Ни соли, ни сахару нет. Чем же лучше?
- Да вот, вишь, у вас коробочка-то какая.
- Хочешь, возьми, я тебе подарю.
Он, ничего не говоря, схватил коробочку и понёс показывать жене.
Во время так называемой революции собаки бегали по улицам одиноко. Они не подходили к людям, как бы совершенно отчуждавшись от них. Они имели вид потерянных и грустных существ. Они даже не оглядывались на свист: не верили больше людям. А также улетели из Москвы все голуби.
Были дома с балконами. Ужасно не нравилось проходящим, если кто-нибудь выходил на балкон. Поглядывали, останавливались и ругались. Не нравилось. Но мне один знакомый сказал:
- Да, балконы не нравятся. Это ничего - выйти, ещё не так сердятся. А вот что совершенно невозможно: выйти на балкон, взять стакан чаю, сесть и начать пить. Этого никто выдержать не может. Летят камни, убьют.
Учительницы сельской школы под Москвой, в Листвянах, взяли себе мебель и постели из дачи, принадлежавшей профессору Московского университета. Когда тот заспорил и получил мандат на возвращение мебели, то учительницы визжали от злости. Кричали: <Мы ведь народные учительницы, на кой нам чёрт эти профессора! Они буржуи!>.
Я спросил одного умного комиссара: <А кто такой буржуй, по-вашему?> Он ответил: <Кто чисто одет>.
Деревня Тюбилки взяла ночью всё сено у деревни Горки. В Тюбилке сто двадцать мужиков, а в Горках тридцать.
Я говорю Дарье, которая из Тюбилок, и муж её солидный, бывший солдат:
- Что же это вы делаете? Ведь теперь без сена к осени весь скот падёт не емши в Горках.
- Вестимо, падёт, - отвечает она.
- Да как же вы это? Неужто и муж твой брал?
- А чего ж, все берут.
- Так как же, ведь вы же соседи, такие же крестьяне. Ведь и дети там помрут. Как же жить так?
- Чего ж: Вестимо, все помрут.
Я растерялся, не знал, что и сказать:
- Ведь это же нехорошо, пойми, Дарья.
- Чего хорошего. Что уж тут: - отвечает она.
- Так зачем же вы так.
- Ну, на вот, поди: Все так.
Что бы кто ни говорил, а говорили очень много, нельзя было сказать никому, что то, что он говорит, неверно. Сказать этого было нельзя. Надо было говорить: <Да, верно>. Говорить <нет> было нельзя - смерть. И эти люди через каждое слово говорили: <Свобода>. Как странно.
Один латыш, бывший садовник-агроном Штюрме, был комиссар в Переяславле. Говорил мне:
- На днях я на одной мельнице нашел сорок тысяч денег у мельника.
- Где нашли? - спросил я.
- В сундуке у него. Подумайте, какой жулик. Эксплуататор. Я у него деньги, конечно, реквизировал и купил себе мотоциклетку. Деньги народные ведь.
- Что же вы их не отдали тем, кого он эксплуатировал? - сказал я. Он удивился:
- Где же их найдёшь. И кому отдашь. Это нельзя: запрещено: Это будет развращение народных масс. За это мы расстреливаем.
Больше всего любили делать обыски. Хорошее дело, и украсть можно кое-что при обыске. Вид был у всех важный, деловой, серьёзный. Но если находили съестное, то тотчас же ели и уже добрее говорили:
- Нельзя же, товарищ, сверх нормы продукт держать. Понимать надо. Жрать любите боле других.
При обыске у моего знакомого нашли бутылку водки. Её схватили и кричали на него: <За это, товарищ, к стенке поставим>. И тут же стали её распивать. Но оказалась в бутылке вода. Какая разразилась брань: Власти так озлились, что арестовали знакомого и увезли. Он долго просидел.
Коммунисты в доме Троцкого получали много пищевых продуктов: ветчину, рыбу, икру, сахар, конфеты, шоколад. Зернистую икру они ели деревянными ложками по килограмму и больше каждый. Говорили при этом:
- Эти сволочи, буржуи, любят икру.
Весь русский бунт был против власти, людей распоряжающихся, начальствующих, но бунтующие люди были полны любоначалия: такого начальствующего тона, такой надменности я никогда не слыхал и не видал в другое время. Это было какое-то сладострастие начальствовать и только начальствовать.
Тенор Собинов, всегда протестовавший против директора Императорских театров Теляковского, сам сделался директором Большого оперного театра. Сейчас же заказал мне писать с него портрет в серьёзной позе. Портрет взял себе, не заплатив мне ничего. Ясно, что я подчинённый и должен работать для директора. Просто и правильно.
Ехал в вагоне сапожник и говорил соседям:
- Теперь сапожки-то чего стоят. Принеси мне триста тысяч, да в ногах у меня поваляйся - сошью, а то и нет. Во как нынче.
На рынке в углу Сухаревой площади лежала огромная куча книг, и их продавал какой-то солдат. Стоял парень и смотрел на кучу книг. Солдат:
- Купи вот Пушкина.
- А чего это?
- Сочинитель первый сорт.
- А чего, а косить он умел?
- Нет: Чего косить: Сочинитель.
- Так на кой он мне ляд.
- А вот тебе Толстой. Этот, брат, пахал, косил, чего хочешь.
Парень купил три книги и, отойдя, вырвал лист для раскурки.
Староста-ученик, крестьянин, говорил на собрании:
- Вот мастер придёт в мастерскую, говорит всё, что хочет, и уйдет, а жалованье получает. А что из этого? Положите мне жалованье, я тоже буду говорить, ещё больше его.
Ученики ему аплодировали, мастера молчали.
В Школу живописи в Москве вошли новые профессора и постановили: отменить прежнее название. Преподавателей называть мастерами, а учеников подмастерьями, чтобы больше было похоже на завод или фабрику. Самые новые преподаватели оделись, как мастера, надели чёрные картузы, жилеты, застёгнутые пуговицами до горла, как у разносчиков, штаны убрали в высокие сапоги, всё новое. Действительно, были похожи на каких-то заводских мастеров.
Я увидел, как профессор Машков доставал носовой платок. Говорю ему:
- Это не годится. Нужно сморкаться в руку наотмашь, а платки - это уж надо оставить.
Он свирепо посмотрел на меня.
Был жетон: <Да укрепится свобода и справедливость на Руси>.
Я получил бланк. Бланк этот был напечатан после долгих и многих обсуждений Всерабиса (Всесоюзный профессиональный союз работников искусств). В графах бланка значилось:
Размер.
Какой материал.
Холст, краски, стоимость его.
Время потраченного труда.
Подпись автора.
Цена произведения определялась отделом Всерабиса.
В Школе живописи мастера и подмастерья. Всё было хорошо, но с подмастерьем было трудно. Их работу надо было расценивать. Трудно было вводить справедливость. Трудно. Кто сюпрематист, кто кубист, экс-импрессионист, футурист - трудно распределить. Что всё это стоит, по аршину или как ценить? Да ещё на стене написано: <Кто не работает, тот не ест>. А есть вообще нечего было. А справедливость надо вводить.
У Всерабиса и мастеров ум раскорячивался, как они говорили. Заседания и денные, и ночные. Постановления одни вышибали другие. Трудно было, один предлагал то, а другой совсем другое. И притом жрать хочется до смерти. Вот как трудно вводить справедливость и равенство. Все ходили измученные, бледные, отрёпанные, неумытые, голодные. Но всё же горели энергией водворить так реформы, чтобы было как можно справедливее.
И их души не догадывались, что главная потуга их энергии - это было не дать другим того, что они сами не имеют. Как успокоить бушующую в себе зависть? А так как она открылась во всех, как прорвавшийся водопад, то в этом сумасшедшем доме нельзя было разобрать с часу на час и с минуты на минуту, что будет и какое постановление справедливости вынесут судьи.
Странно было видеть людей, охваченных страстью власти и низостью зависти, и при этом уверенно думающих, что они водворяют благо и справедливость.